Я не могу ни произнесть,
Ни написать твоё названье:
Для сердца тайное страданье
В его знакомых звуках есть;
Суди ж, как тяжко это слово
Мне услыхать в устах другого.

Какое право им дано
Шутить святынею моею?
Когда коснуться я не смею,
Ужели им позволено́?
Как я, ужель они искали
Свой рай в тебе одной? — едва ли!

Ни перед кем я не склонял
Ещё послушного колена, —
То гордости была б измена,
А ей лишь робкий изменял;
И не поникну я главою,
Хотя б то было пред судьбою!

Но если ты перед людьми
Прикажешь мне унизить душу,
Я клятвы юности нарушу,
Все клятвы, кроме клятв любви.
Пускай им скажут, дорогая,
Что это сделал для тебя я!

Улыбку я твою видал,
Она мне сердце восхищала,
И ей, так думал я сначала,
Подобной нет — но я не знал,
Что очи, полные слезами,
Равны красою с небесами.

Я видел их! и был вполне
Счастлив — пока слеза катилась,
В ней искра божества хранилась,
Она принадлежала мне.
Так! всё прекрасное, святое
В тебе — мне больше чем родное.

Когда б миры у наших ног
Благословляли нашу волю,
Я эту царственную долю
Назвать бы счастием не мог,
Ему страшны молвы сужденья,
Оно цветок уединенья.

Ты помнишь вечер и луну,
Когда в беседке одинокой
Сидел я с думою глубокой,
Взирая на тебя одну...
Как мне мила тех дней беспечность!
За вечер тот я б не́ взял вечность.

Так за ничтожный талисман,
От гроба Магомета взятый,
Факиру дайте жемчуг, злато[2]
И все богатства чуждых стран, —
Закону строгому послушный,
Он их отвергнет равнодушно!